Как бы волшебная сказка - Грэм Джойс

В другом пласте мы, похоже, имеем дело с настоящей общиной, в которой Т. М. пробыла некоторое время, но подозреваю, мы не услышим об этом, пока она сама не захочет нам рассказать. Может быть, это даже была религиозная или духовная община. Свидетельством тому – их строгая фруктовая диета и экстравагантные взгляды. Все эти разговоры о левитации и силе мысли свойственны восточным культам. Когда мы говорим о «промывании мозгов» молодежи, имеются в виду лишь методы убеждения; молодежь всегда сама жаждет этого «промывания» и с энтузиазмом ему поддается. Наверное, наша вина в том, что мы не озаботились приучить их к здоровому скептицизму.

Мой оптимизм основывается на деталях, которые обнаруживаются в ее рассказе. Метод повествовательного изложения, распространенный в психологии, ущербен и ненадежен до тех пор, пока пациент не подойдет к достоверным подробностям сам, без понукания терапевта. Да, иногда она вводит что-то новое в свою историю – мужчину на автобусной остановке, – но у нее было двадцать лет на то, чтобы эту историю мысленно отточить, пусть и неосознанно. Каждая деталь в ее истории имеет значение и может быть пересмотрена и представлена в новом и позитивном свете. Каждая деталь – это камешек в мозаичном узоре того, что в глубине души она рвется сообщить.

Деталь, которая радует меня больше всего, – это, на первый взгляд малосущественный, образ жучка, вернее, жучков, усаживающихся в лесу вместе, имитируя цветок. Лес с его извилистыми тропами – это подсознание, пытающееся стать сознанием. Образ живого цветка-облачка – это то, что Юнг называл мандалой: круговой лейтмотив полного единения. Разлетевшиеся жучки – это символ ее растревоженной души; жучки, вновь объединяющиеся в безупречный цветок, или мандалу, есть галлюцинаторное исполнение желания Т. М., проекция ее глубинной тяги полностью восстановить единство ее смятенной души. Ее семья и возвращение в семью – это выражение того же неодолимого желания воссоединиться, только на физическом уровне. Облако-цветок – это образ ее души.

По Фрейду, люди, страдающие амнезией, полной или частичной, всегда подсознательно стремятся воссоздать ситуацию, послужившую причиной выпадения памяти. Вполне возможно, что ей это удалось. С того самого момента должен был начаться процесс восстановления памяти. Первым и наиболее важным действием для нее стало возвращение домой. Она сообщила мне: первое, что ей хотелось сделать, когда она воссоединилась с семьей, – это отправиться в Аутвудс вместе с братом. Она была готова вернуться, так сказать, на «место преступления». Это был громадный шаг на пути к выздоровлению.

Т. М. считает, что я не воспринимаю ее рассказа всерьез. Напротив, я отношусь к ее рассказу очень даже серьезно. Я рассматриваю его скорее как сон, который мог ей присниться; только это выстроенный сон, созданный из дыма и зеркал, за которыми она прячется от своей личной истории. В ее сказочной стране она прячется от самой себя. Думаю, когда будет готова сама, она вспомнит, где была все эти двадцать лет. Можно стимулировать процесс вспоминания психиатрическими методами, но это все равно что теребить засохший бутон, дабы он распустился в живую розу. Я предпочитаю интерпретировать ее грезу таким образом, чтобы она могла, опираясь на мое толкование, по-новому рассказать о случившемся с ней. Рассказать все ту же свою историю, но с моим концом.

У меня будет еще одна, последняя, встреча с Т. М. Не уверен, что она расскажет что-нибудь новое о том, где была в действительности. Но я смогу добавить к ее рассказу новые подробности и указания на то, куда она движется. Я намереваюсь попробовать нечто, что хотя бы заложит фундамент для пристраивания другого конца к ее конструируемой на ходу истории.

41

Майкл Клири, ее муж; Патрик Боланд, отец покойной; трое братьев Кеннеди и ее тетка; четверо местных жителей, включая шанахи (ирландского сказителя) Джона Данна, – все были признаны виновными в предумышленном убийстве. В ходе судебного процесса, происходившего в суде Клонмела, все обвинения в убийстве были смягчены и переквалифицированы в непредумышленное убийство. Трое обвиняемых были освобождены от наказания. Патрик Боланд получил шесть месяцев заключения, так же и Уильям Кеннеди, но с добавлением тяжелых работ. Джеймс Кеннеди получил полтора года тюрьмы, тогда как его брат Патрик Кеннеди – пять лет за участие в захоронении тела. Майкл Клири был приговорен к двадцати годам каторжной тюрьмы за непредумышленное убийство. После всего пятнадцати лет в тюрьме Мэриборо в Австралии он был освобожден 28 апреля 1920 года с пособием в 17 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса. Эмигрировал в Канаду, в Монреаль, где и провел остаток жизни. Все время, проведенное в заключении, Майкл Клири упорно утверждал, что не убивал своей жены, и до самого своего конца верил, что фейри подменили ее.

Когда Тара влетела в его кабинет перед началом сеанса, который планировался у них заключительным, Вивиан Андервуд с интересом отметил перемену в ее манере одеваться. Черные джинсы, просторная футболка, кеды и широкие блестящие браслеты исчезли, также исчезли и темные очки. Их сменили темная юбка в обтяжку, туфли без каблуков и матовые черные колготки. Плюс бордовый облегающий свитер с треугольным вырезом. Буйные кудри, которые она к предыдущим сеансам собирала в скромный «конский хвост», на сей раз были рассыпаны по плечам, блестящие и каштановые. Ногти покрыты алым лаком. Глаза сияли. Минимум косметики: лишь губы, на которых играла манящая улыбка, тронуты нежно-розовой помадой.

Празднует окончание наших бесед, с мрачным удовольствием отметил Андервуд. Приятно было видеть изменения в ее наряде. Явный признак улучшения. Наряд, как прекрасно знал Андервуд, говорит за пациентов, когда те неразговорчивы; одежда раскрывает секреты, тайные желания и уязвленные чувства, когда человек, носящий ее, лишается дара речи. Андервуд также знал, что иногда одежда – это просто одежда.

– Это наша последняя беседа, Тара, – сказал он. – У нас с вами было немало увлекательных бесед, но польза от них, похоже, исчерпалась.

– Я многое узнала из разговоров с вами, – отозвалась Тара, выщипывая ворсинки из свитера. – Такое чувство, будто это последний день в школе.

– Несомненно. И, как прежде, выбирайте, где вам сесть.

– Давайте посмотрим: письменный стол с креслом будет означать деловую защитную позицию; диван – возможно, склонность к интимности; кресла у камина интересны, если притвориться, что мы равны… нет, выбираю все те же кресла у окна – ближе к свету, к новым идеям.

– Недурно, – сказал Андервуд и подумал: «Боевой настрой – это что-то новое».

– Я наблюдала за тем, как вы наблюдаете за мной. – Тара скосила на него глаза, как бы пародируя его пристальный взгляд.

– И что же, по-вашему, я видел?

– О, вы все разложили по полочкам. Вы знали: все, что я говорю, означает что-то еще. Уверена, это все как-то укладывалось в общую картину, которую вы себе нарисовали.

Андервуд кивком показал на кресло, и она заняла свое место у окна. Он закурил сигарету и перед тем, как сесть самому, сходил за тяжелой стеклянной пепельницей. Рядом с одним из кресел стоял маленький восьмиугольный столик, на него он и поставил пепельницу.

– Вы говорили со своим братом. Или с его женой, милой домашней богиней-психологом.

– Вовсе нет. Пит отказался обсуждать что-либо, что вы говорили ему обо мне. Признаюсь, я пытала его. Но он ни в какую. А что до Женевьевы, то она ужасно умна, достаточно умна, чтобы понимать, как мало на самом деле знает. Во всяком случае, это не имеет значения.

– Почему не имеет значения, Тара?

– Потому что у вас, несомненно, сложилась своя теория. Вы не верили ни единому моему слову. А ваше слово намного весомее моего, не так ли?

– Разве?

– О да. Взгляните на все эти впечатляющие дипломы на стенах. В аккуратных рамочках. Вы старый, мудрый, проницательный и знаете все на свете, тогда как я… – здесь Тара скрестила пальцы и подперла щеку, – я всего-навсего юная девушка.

Она взмахнула на него ресницами.

– Вы сегодня сердиты.

– Немного.

– Но вы ведь не юная девушка, не так ли, Тара? Вам ведь не шестнадцать?

– Нет. Я намного старше. Я не знаю, что произошло. Я отсутствовала шесть месяцев, но за это время повзрослела на двадцать лет. Мое тело не изменилось, изменился разум. Во всяком случае, созрел. Может быть, за эти шесть месяцев я повзрослела больше, чем на двадцать лет. Сложность в том, что некоторые из людей, которые оставались здесь, ничуть не повзрослели. Их примитивность иногда просто бесит. Как мои мама и папа. О, я люблю их. Жизнь за них отдам. Но они смотрят дерьмовый телевизор, читают дерьмовые газетенки и повторяют фразы, которые подхватили в своих дерьмовых телепередачах и дерьмовых газетенках. Понимаете, какой кошмар видеть это?